У меня было такое чувство, будто я пребываю в своей прежней должности: эти вопросы долго и обстоятельно обсуждались на заседаниях Большой комиссии. Мне же хотелось поговорить с Брежневым о текущих проблемах: о его отношениях с американцами через четыре месяца после ухода Никсона; о том, как СССР, занимающий второе место в мире по добыче нефти, оценивает нефтяной кризис.
Я вижу, с каким усилием он произносит слова. Когда его губы двигаются, мне кажется, я слышу постукивание размякших костей, словно его челюсти плавают в жидкости. Нам подают чай. Он просит воды. Его ответы носят общий характер, скорее банальны, но звучат справедливо. Я понимаю, что он предпочитает не выходить за рамки знакомых ему тем. Он сожалеет об уходе Никсона.
– Хоть он и был нашим противником, с ним можно было вести переговоры.
Но в то же время он полагает, что президент Форд, опираясь на советы Генри Киссинджера, продолжит политику своего предшественника. И он переходит к нашим торговым отношениям.
– Что касается нефти, – говорит он, – то Советский Союз готов вам ее поставлять, но ее у нас сейчас не так уж много для экспорта, а ведь необходимо еще обеспечить нефтью страны Варшавского Договора. По этому вопросу ведутся сейчас переговоры.
Это справедливо, но аргумент не нов. Мы действительно ведем переговоры, но они начались еще несколько лет назад, до нефтяного кризиса, когда мы стали искать новые источники закупки нефти для удовлетворения потребностей ЭРАП и сбалансированности поставок нашего оборудования в СССР. Объем поставок нефти из Советского Союза с тех пор почти не изменился, мы получаем всего несколько миллионов тонн в год, и советская сторона не обещает существенного увеличения.
Дикция Брежнева становится все менее разборчивой. Все то же постукивание костяшек. Мы говорим уже пятьдесят минут. Я это отмечаю по своим часам, съехавшим на запястье. Однако если вычесть время, затраченное на перевод, то беседа длится вдвое меньше. Внезапно Леонид Брежнев встает – в дальнейшем я еще не раз столкнусь с этой его манерой – и тотчас же направляется к выходу. Он что-то говорит переводчику, вероятно, просит открыть дверь и предупредить адъютанта, который, как я догадываюсь, находится где-то совсем рядом. Как только Брежнев делает первый шаг, он перестает замечать присутствие других людей. Главное – контролировать направление движения.
– Мне нужно отдохнуть, – говорит он, расставаясь со мной, – вчера во время перелета было очень ветрено. Мы ведь еще увидимся за обедом.
* * *
На обед приглашены также Громыко, которому отведено место справа от меня, и наш министр иностранных дел Сованьярг (у них уже состоялась беседа), послы обеих наших стран и другие официальные лица и, наконец, переводчики: с нашей стороны – князь Андронников, директор курсов подготовки переводчиков при университете Дофин, во время официальных визитов в Москву он обязательно посещает русские церкви; с советской стороны – дипломат, похожий на англичанина, высокого роста, с тонкими чертами лица и преждевременной сединой, говорящий на литературном французском языке без малейшего акцента.
Обед сервирован в той же столовой, где де Голль устраивал свои охотничьи трапезы. Я на мгновение закрываю глаза и предаюсь воспоминаниям. Уже стемнело, но на большом окне нет ставен, все еще видны черные деревья по ту сторону пруда и высоко в небе стаи возвращающихся уток.
Прием пищи стоит Брежневу немалых усилий. Врач, сидящий в конце стола, не сводит с него глаз. Мы говорим мало и не очень содержательно. Сколько же банальностей произносится во время подобного рода встреч, за которыми бдительно следят издалека журналисты и в тревожном ожидании наблюдают народы разных стран!
Я смотрю на челюсть Генерального секретаря. Сумеем ли мы завтра хоть чуточку продвинуться, выйти за пределы безопасных общих мест, добраться до конкретного обсуждения ряда вопросов, что дало бы надежду на какое-то движение вперед?
Подан десерт. Затем я провожаю Брежнева до передней, выложенной черной и белой плиткой. Мы желаем друг другу доброй ночи. И я смотрю, как, повернувшись ко мне грузной спиной, он все той же неуверенной походкой удаляется в сопровождении небольшой «свиты» в направлении комнаты Франциска I, где ему предстоит провести ночь.
* * *
В соответствии с принципом взаимности мне предстояло посетить Москву в октябре 1975 года. Советская сторона стремилась придать этой поездке характер официального визита, чтобы чередовать такого рода встречи с рабочими. В этой связи в предложенной нам программе переговоры перемежались целым рядом протокольных мероприятий. Меня сопровождали Анна Эмона и довольно многочисленная «свита», состав которой я постарался, однако, ограничить так, чтобы мы все уместились в одном самолете. Жить мы должны были в Кремле.
Комментарии французской печати касались прежде всего вопроса о том, какой прием уготован мне в Москве. Будет ли он обставлен с таким же блеском, как визиты де Голля и президента Помпиду? Правую печать волновало как раз обратное: не станет ли Жискар, заявивший о своей приверженности голлизму, чрезмерно податливым с советскими?
Мне эта поездка не представлялась простой, однако по иным причинам. Я не верил в полезность торжественных протокольных мероприятий и понимал, что притягательность новизны, которой подобные встречи обладали в те времена, когда Франция выступала инициатором политики разрядки между Западом и Востоком, существенно притуплялась по мере того, как наши американские, немецкие и английские партнеры принялись, в свою очередь, развивать прямые контакты с Москвой. Пышность приемов, как и народное воодушевление, стала привычной.
Главное теперь заключалось в содержании бесед. Сохранила ли Франция как дипломатический партнер Советского Союза преимущество, полученное благодаря инициативам генерала де Голля? Или же наши собеседники намеревались использовать прецедент встречи с нами для развития более важных, с их точки зрения, отношений с Западной Германией? Сумею ли я распознать их подлинные намерения в военной области? Не стремились ли они подтолкнуть Францию на путь фактического нейтрализма, заверяя нас в значимости ядерного сдерживания для обеспечения нашей безопасности с единственной целью – ослабить военный потенциал Атлантического блока? Или же они рассматривали наши ядерные силы как угрозу для самих себя, серьезно подрывающую их шансы на вторжение в Европу и на победу в случае военного конфликта с Западом?
* * *
Что касается характера встречи, то я очень быстро прояснил для себя этот вопрос. При официальных визитах самолеты приземляются в аэропорту Шереметьево на северо-востоке Москвы, где для них выделена специальная посадочная площадка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
